Неточные совпадения
Старый, запущенный палаццо с высокими лепными плафонами и фресками на
стенах, с мозаичными полами, с тяжелыми желтыми штофными гардинами на высоких
окнах, вазами на консолях и каминах, с резными дверями и с мрачными залами, увешанными картинами, — палаццо этот, после того как они переехали в него, самою своею внешностью поддерживал во Вронском приятное заблуждение, что он не столько русский помещик, егермейстер без службы, сколько просвещенный любитель и покровитель искусств, и сам — скромный художник, отрекшийся
от света, связей, честолюбия для любимой женщины.
В
окна, обращенные на лес, ударяла почти полная луна. Длинная белая фигура юродивого с одной стороны была освещена бледными, серебристыми лучами месяца, с другой — черной тенью; вместе с тенями
от рам падала на пол,
стены и доставала до потолка. На дворе караульщик стучал в чугунную доску.
— Да-да-да! Не беспокойтесь! Время терпит, время терпит-с, — бормотал Порфирий Петрович, похаживая взад и вперед около стола, но как-то без всякой цели, как бы кидаясь то к
окну, то к бюро, то опять к столу, то избегая подозрительного взгляда Раскольникова, то вдруг сам останавливаясь на месте и глядя на него прямо в упор. Чрезвычайно странною казалась при этом его маленькая, толстенькая и круглая фигурка, как будто мячик, катавшийся в разные стороны и тотчас отскакивавший
от всех
стен и углов.
Захотел ли он скрыть
от самых
стен, что у него происходило на лице, по другой ли какой причине, только он встал, отстегнул тяжелые занавески
окон и опять бросился на диван.
Толстоногий стол, заваленный почерневшими
от старинной пыли, словно прокопченными бумагами, занимал весь промежуток между двумя
окнами; по
стенам висели турецкие ружья, нагайки, сабля, две ландкарты, какие-то анатомические рисунки, портрет Гуфеланда, [Гуфеланд Христофор (1762–1836) — немецкий врач, автор широко в свое время популярной книги «Искусство продления человеческой жизни».] вензель из волос в черной рамке и диплом под стеклом; кожаный, кое-где продавленный и разорванный, диван помещался между двумя громадными шкафами из карельской березы; на полках в беспорядке теснились книги, коробочки, птичьи чучелы, банки, пузырьки; в одном углу стояла сломанная электрическая машина.
«В какие глупые положения попадаю», — подумал Самгин, оглядываясь. Бесшумно отворялись двери, торопливо бегали белые фигуры сиделок,
от стены исходил запах лекарств, в стекла
окна торкался ветер. В коридор вышел из палаты Макаров, развязывая на ходу завязки халата, взглянул на Клима, задумчиво спросил...
Лошади подбежали к вокзалу маленькой станции, Косарев, получив на чай, быстро погнал их куда-то во тьму, в мелкий, почти бесшумный дождь, и через десяток минут Самгин раздевался в пустом купе второго класса, посматривая в
окно, где сквозь мокрую тьму летели злые огни, освещая на минуту черные кучи деревьев и крыши изб, похожие на крышки огромных гробов. Проплыла
стена фабрики, десятки красных
окон оскалились, точно зубы, и показалось, что это
от них в шум поезда вторгается лязгающий звук.
«Бедно живет», — подумал Самгин, осматривая комнатку с
окном в сад;
окно было кривенькое, из четырех стекол, одно уже зацвело, значит — торчало в раме долгие года. У
окна маленький круглый стол, накрыт вязаной салфеткой. Против кровати — печка с лежанкой, близко
от печи комод, шкатулка на комоде, флаконы, коробочки, зеркало на
стене. Три стула, их манерно искривленные ножки и спинки, прогнутые плетеные сиденья особенно подчеркивали бедность комнаты.
Затем явилось тянущее, как боль, отвращение к окружающему, к этим
стенам в пестрых квадратах картин, к черным стеклам
окон, прорубленных во тьму, к столу,
от которого поднимался отравляющий запах распаренного чая и древесного угля.
Он легко, к своему удивлению, встал на ноги, пошатываясь, держась за
стены, пошел прочь
от людей, и ему казалось, что зеленый, одноэтажный домик в четыре
окна все время двигается пред ним, преграждая ему дорогу. Не помня, как он дошел, Самгин очнулся у себя в кабинете на диване; пред ним стоял фельдшер Винокуров, отжимая полотенце в эмалированный таз.
Молодые чиновники в углу, завтракавшие стоя, с тарелками в руках, переступили с ноги на ногу; девицы неистово покраснели и стиснули друг другу, как в большой опасности, руки; четырнадцатилетние птенцы, присмиревшие в ожидании корма, вдруг вытянули
от стены до
окон и быстро с шумом повезли назад свои скороспелые ноги и выронили из рук картузы.
Мы проезжали мимо развалин массивного здания, упавшего
от землетрясения, как надо полагать. Я вышел из экипажа, заглянул за каменную ограду и видел
стену с двумя-тремя
окнами да кучу щебня и кирпичей, заросших травой.
Комната с
окнами на задней
стене была разделена надвое не одной, а двумя проволочными сетками, шедшими
от потолка до земли.
От нечего делать он рассматривал красивую ореховую мебель, мраморные вазы, красивые драпировки на дверях и
окнах, пестрый ковер, лежавший у дивана, концертную рояль у
стены, картины, — все было необыкновенно изящно и подобрано с большим вкусом; каждая вещь была поставлена так, что рекомендовала сама себя с самой лучшей стороны и еще служила в то же время необходимым фоном, объяснением и дополнением других вещей.
Китайская фанза — оригинальная постройка.
Стены ее сложены из глины; крыша двускатная, тростниковая. Решетчатые
окна, оклеенные бумагой, занимают почти весь ее передний фасад, зато сзади и с боков
окон не бывает вовсе. Рамы устроены так, что они подымаются кверху и свободно могут выниматься из своих гнезд. Замков ни у кого нет. Дверь припирается не
от людей, а для того, чтобы туда случайно не зашли собаки.
Фанза была старенькая, покосившаяся; кое-где со
стен ее обвалилась глиняная штукатурка; старая, заплатанная и пожелтевшая
от времени бумага в
окнах во многих местах была прорвана; на пыльных канах лежали обрывки циновок, а на
стене висели какие-то выцветшие и закоптелые тряпки. Всюду запустение, грязь и нищета.
Чинно стоявший народ, родные лица, согласное пение, запах ладану, длинные косые лучи
от окон, самая темнота
стен и сводов — все говорило его сердцу.
Илюшка продолжал молчать; он стоял спиной к
окну и равнодушно смотрел в сторону, точно мать говорила
стене. Это уже окончательно взбесило Рачителиху. Она выскочила за стойку и ударила Илюшку по щеке. Мальчик весь побелел
от бешенства и, глядя на мать своими большими темными глазами, обругал ее нехорошим мужицким словом.
Один раз, бродя между этими разноцветными, иногда золотом и серебром вышитыми, качающимися
от ветра, висячими
стенами или ширмами, забрел я нечаянно к тетушкину амбару, выстроенному почти середи двора, перед ее
окнами; ее девушка, толстая, белая и румяная Матрена, посаженная на крылечке для караула, крепко спала, несмотря на то, что солнце пекло ей прямо в лицо; около нее висело на сошках и лежало по крыльцу множество широких и тонких полотен и холстов, столового белья, мехов, шелковых материй, платьев и т. п.
Когда мы вошли в гостиную, то я был поражен не живописью на
стенах, которой было немного, а золотыми рамами картин и богатым убранством этой комнаты, показавшейся мне в то же время как-то темною и невеселою, вероятно
от кисейных и шелковых гардин на
окнах.
Николай Иванович жил на окраине города, в пустынной улице, в маленьком зеленом флигеле, пристроенном к двухэтажному, распухшему
от старости, темному дому. Перед флигелем был густой палисадник, и в
окна трех комнат квартиры ласково заглядывали ветви сиреней, акаций, серебряные листья молодых тополей. В комнатах было тихо, чисто, на полу безмолвно дрожали узорчатые тени, по
стенам тянулись полки, тесно уставленные книгами, и висели портреты каких-то строгих людей.
Мать кивнула головой. Доктор ушел быстрыми, мелкими шагами. Егор закинул голову, закрыл глаза и замер, только пальцы его рук тихо шевелились.
От белых
стен маленькой комнаты веяло сухим холодом, тусклой печалью. В большое
окно смотрели кудрявые вершины лип, в темной, пыльной листве ярко блестели желтые пятна — холодные прикосновения грядущей осени.
Две струи света резко лились сверху, выделяясь полосами на темном фоне подземелья; свет этот проходил в два
окна, одно из которых я видел в полу склепа, другое, подальше, очевидно, было пристроено таким же образом; лучи солнца проникали сюда не прямо, а прежде отражались
от стен старых гробниц; они разливались в сыром воздухе подземелья, падали на каменные плиты пола, отражались и наполняли все подземелье тусклыми отблесками;
стены тоже были сложены из камня; большие широкие колонны массивно вздымались снизу и, раскинув во все стороны свои каменные дуги, крепко смыкались кверху сводчатым потолком.
Александра Петровна неожиданно подняла лицо
от работы и быстро, с тревожным выражением повернула его к
окну. Ромашову показалось, что она смотрит прямо ему в глаза. У него
от испуга сжалось и похолодело сердце, и он поспешно отпрянул за выступ
стены. На одну минуту ему стало совестно. Он уже почти готов был вернуться домой, но преодолел себя и через калитку прошел в кухню.
Окно в Шурочкиной спальне было открыто; оно выходило во двор и было не освещено. Со смелостью, которой он сам
от себя не ожидал, Ромашов проскользнул в скрипучую калитку, подошел к
стене и бросил цветы в
окно. Ничто не шелохнулось в комнате. Минуты три Ромашов стоял и ждал, и биение его сердца наполняло стуком всю улицу. Потом, съежившись, краснея
от стыда, он на цыпочках вышел на улицу.
Поэтому самая отделка горниц совершенно отличная
от отделки их в настоящих постоялых дворах, в которых встречаются уже дешевые обои по
стенам, створчатые
окна, ломберные столы и стулья под красное дерево, покрытые волосяною материей или кожей.
На выезде главной Никольской улицы, вслед за маленькими деревянными домиками, в
окнах которых виднелись иногда цветы и детские головки, вдруг показывался, неприятно поражая, огромный серый острог с своей высокой
стеной и железной крышей. Все в нем, по-видимому, обстояло благополучно: ружья караула были в козлах, и у пестрой будки стоял посиневший
от холода солдат. Наступили сумерки. По всему зданию то тут, то там замелькали огоньки.
Пол и
стены задрожали, как
от землетрясения, и
окна застлало пороховым дымом.
Окна выходили на какую-то белую
стену, видневшуюся в двух аршинах
от них.
Комната, в которой принимал и обедал блаженный, была довольно просторная, в три
окна, и разгорожена поперек на две равные части деревянною решеткой
от стены до
стены, по пояс высотой.
У противоположной
окнам стены, вправо
от двери, стоял шкаф.
Частный пристав, толстый и по виду очень шустрый человек, знал, разумеется, Тулузова в лицо, и, когда тот вошел, он догадался, зачем собственно этот господин прибыл, но все-таки принял сего просителя с полным уважением и предложил ему стул около служебного стола своего, покрытого измаранным красным сукном, и вообще в камере все выглядывало как-то грязновато: стоявшее на столе зерцало было без всяких следов позолоты; лежавшие на
окнах законы не имели надлежащих переплетов;
стены все являлись заплеванными; даже
от самого вицмундира частного пристава сильно пахнуло скипидаром, посредством которого сей мундир каждодневно обновлялся несколько.
Малюта вышел. Оставшись один, Максим задумался. Все было тихо в доме; лишь на дворе гроза шумела да время
от времени ветер, ворвавшись в
окно, качал цепи и кандалы, висевшие на
стене, и они, ударяя одна о другую, звенели зловещим железным звоном. Максим подошел к лестнице, которая вела в верхнее жилье, к его матери. Он наклонился и стал прислушиваться. Все молчало в верхнем жилье. Максим тихонько взошел по крутым ступеням и остановился перед дверью, за которою покоилась мать его.
Налево
от двери была лежанка; в переднем углу стояла царская кровать; между лежанкой и кроватью было проделано в
стене окно, которое никогда не затворялось ставнем, ибо царь любил, чтобы первые лучи солнца проникали в его опочивальню. Теперь сквозь
окно это смотрела луна, и серебряный блеск ее играл на пестрых изразцах лежанки.
Около внутренней
стены, подальше
от окон, стояла постель больного.
От множества мягкой и красивой мебели в комнате было тесно, как в птичьем гнезде;
окна закрывала густая зелень цветов, в сумраке блестели снежно-белые изразцы печи, рядом с нею лоснился черный рояль, а со
стен в тусклом золоте рам смотрели какие-то темные грамоты, криво усеянные крупными буквами славянской печати, и под каждой грамотой висела на шнуре темная, большая печать. Все вещи смотрели на эту женщину так же покорно и робко, как я.
Был уж девятый час вечера, когда Митенька возвращался
от предводителя домой. Дрожки его поравнялись с ярко освещенным домом, сквозь
окна которого Митенька усмотрел Штановского, Валяй-Бурляя и Мерзопупиоса, резавшихся в преферанс. На столике у
стены была поставлена закуска и водка. По комнате шныряли дети. Какая-то дама оливкового цвета сидела около Мерзопупиоса и заглядывала в его карты.
Я спал в комнате, о которой упоминал, что ее
стена, обращенная к морю, была по существу огромным
окном. Оно шло
от потолочного карниза до рамы в полу, а по сторонам на фут не достигало
стен. Его створки можно было раздвинуть так, что стекла скрывались. За
окном, внизу, был узкий выступ, засаженный цветами.
Комнатка была шага в три; из них два казались бедной немке совершенной роскошью, и она отдавала их внаем, вместе с
окном,
от которого на пол-аршина возвышалась боковая, некрашеная кирпичная
стена другого дома.
Прелестный вид, представившийся глазам его, был общий, губернский, форменный: плохо выкрашенная каланча, с подвижным полицейским солдатом наверху, первая бросилась в глаза; собор древней постройки виднелся из-за длинного и, разумеется, желтого здания присутственных мест, воздвигнутого в известном штиле; потом две-три приходские церкви, из которых каждая представляла две-три эпохи архитектуры: древние византийские
стены украшались греческим порталом, или готическими
окнами, или тем и другим вместе; потом дом губернатора с сенями, украшенными жандармом и двумя-тремя просителями из бородачей; наконец, обывательские дома, совершенно те же, как во всех наших городах, с чахоточными колоннами, прилепленными к самой
стене, с мезонином, не обитаемым зимою
от итальянского
окна во всю
стену, с флигелем, закопченным, в котором помещается дворня, с конюшней, в которой хранятся лошади; дома эти, как водится, были куплены вежливыми кавалерами на дамские имена; немного наискось тянулся гостиный двор, белый снаружи, темный внутри, вечно сырой и холодный; в нем можно было все найти — коленкоры, кисеи, пиконеты, — все, кроме того, что нужно купить.
Солнце пекло смертно. Пылища какая-то белая, мелкая, как мука, слепит глаза по пустым немощеным улицам, где на заборах и крышах сидят вороны. Никогошеньки.
Окна от жары завешены. Кое-где в тени возле
стен отлеживаются в пыли оборванцы.
В обширном покое, за дубовым столом, покрытым остатками ужина, сидел Кручина-Шалонский с задушевным своим другом, боярином Истомою-Турениным; у дверей комнаты дремали, прислонясь к
стене, двое слуг; при каждом новом порыве ветра,
от которого стучали ставни и раздавался по лесу глухой гул, они, вздрогнув, посматривали робко друг на друга и, казалось, не смели взглянуть на
окна, из коих можно было различить, несмотря на темноту, часть западной
стены и сторожевую башню, на которых отражались лучи ярко освещенного покоя.
Андрей Ефимыч отошел к
окну и посмотрел в поле. Уже становилось темно, и на горизонте с правой стороны восходила холодная, багровая луна. Недалеко
от больничного забора, в ста саженях, не больше, стоял высокий белый дом, обнесенный каменною
стеной. Это была тюрьма.
Дверь, очень скромная на вид, обитая железом, вела со двора в комнату с побуревшими
от сырости, исписанными углем
стенами и освещенную узким
окном с железною решеткой, затем налево была другая комната, побольше и почище, с чугунною печью и двумя столами, но тоже с острожным
окном: это — контора, и уж отсюда узкая каменная лестница вела во второй этаж, где находилось главное помещение.
Шёпот Петрухи, вздохи умирающего, шорох нитки и жалобный звук воды, стекавшей в яму пред
окном, — все эти звуки сливались в глухой шум,
от него сознание мальчика помутилось. Он тихо откачнулся
от стены и пошёл вон из подвала. Большое чёрное пятно вертелось колесом перед его глазами и шипело. Идя по лестнице, он крепко цеплялся руками за перила, с трудом поднимал ноги, а дойдя до двери, встал и тихо заплакал. Пред ним вертелся Яков, что-то говорил ему. Потом его толкнули в спину и раздался голос Перфишки...
— раздавалось за
стеной. Потом околоточный густо захохотал, а певица выбежала в кухню, тоже звонко смеясь. Но в кухне она сразу замолчала. Илья чувствовал присутствие хозяйки где-то близко к нему, но не хотел обернуться посмотреть на неё, хотя знал, что дверь в его комнату отворена. Он прислушивался к своим думам и стоял неподвижно, ощущая, как одиночество охватывает его. Деревья за
окном всё покачивались, а Лунёву казалось, что он оторвался
от земли и плывёт куда-то в холодном сумраке…
В комнате было темно и сумрачно. Тесно набитые книгами полки, увеличивая толщину
стен, должно быть, не пропускали в эту маленькую комнату звуков с улицы. Между полками матово блестели стёкла
окон, заклеенные холодною тьмою ночи, выступало белое узкое пятно двери. Стол, покрытый серым сукном, стоял среди комнаты, и
от него всё вокруг казалось окрашенным в тёмно-серый тон.
— Уйдите
от меня! — добавил он через секунду, не сводя острого, встревоженного взгляда с длинных пол, которые все колыхались, таинственно двигались, как будто кто-то в них путался и, разом распахнувшись, защелкали своими взвившимися углами, как щелкают детские, бумажные хлопушки, а по стеклам противоположного
окна мелькнуло несколько бледных, тонких линий, брошенных заходящей луною, и вдруг все стемнело; перед Долинским выросла огромная мрачная
стена, под
стеной могильные кресты, заросшие глухой крапивой, по
стене медленно идет в белом саване Дора.
Окна, поднявшиеся на сажень
от земляного пола, были завешаны мокрыми, полинявшими тряпками, прилипшими к глубокой амбразуре сырой
стены. Свет
от окон почти не проникал на глухую улицу, куда заносило по ночам только загулявших мастеровых, пропивающих последнее платье…
Последний телеграфный столб стоял во дворе, и проволока
от него шла к
окну того флигеля, который своею глухою
стеной выходил в поле.